Алексей Гусев
На протяжении 1920-х гг. – с момента установления в Советском Союзе однопартийной системы и до утверждения сталинского тоталитарного режима – главной ареной, где разворачивалась политическая борьба против складывающегося тоталитаризма, являлась правящая Коммунистическая партия. Будучи носителем тоталитарных тенденций, она в то же самое время представляла собой препятствие для утверждения тоталитарного строя, так как после ликвидации других партийных объединений именно она оставалась единственным политическим институтом, в котором сохранялись элементы общественной самоорганизации. Чтобы победить, сталинизму нужно было уничтожить ее, окончательно превратив в часть бюрократического аппарата, структуру, служащую исключительно для автоматического исполнения воли господствующей верхушки. Это подразумевало в первую очередь атомизацию партии, разрушение горизонтальных связей между ее членами, удушение в ней какой бы то ни было идейно-политической жизни, неподконтрольной аппаратной иерархии. Только добившись этого к началу 30-х гг., Сталину удалось открыть тоталитарную главу советской истории.
Следовательно, перспективы развития Советского Союза в очень значительной, если не в решающей степени зависели в 20-е годы от процессов, происходивших внутри и вокруг Коммунистической партии. Политические оппоненты большевизма уже в начале десятилетия прекрасно понимали это, связывая свои надежды на ликвидацию диктатуры в стране с внутренним «разложением» РКП (такой ориентировки придерживались и Ю. Мартов, и В. Чернов, и даже П. Милюков с его «новой тактикой»). Речь шла о возможности раскола правящей партии, который рассматривался как одно из условий трансформации государства в демократическом направлении. В. Ленин также учитывал подобную опасность: именно поэтому он настаивал в 1921 г. на запрещении в партии фракций и группировок – потенциальных носителей политических альтернатив существующему режиму[i].
Такого рода надежды одних и опасения других рождались, естественно, не на пустом месте. В период 1917-1929 гг. буквально каждый год был наполнен острыми внутренними столкновениями в большевистской партии:
1917 – уже в ноябре, сразу же после захвата власти, «правые большевики» (группа влиятельных членов ЦК и наркомов: Л.Б. Каменев, А.И. Рыков, В.П. Милютин, Г.Е. Зиновьев, В.П. Ногин) выступают против установления однопартийной большевистской диктатуры и за создание коалиционного социалистического правительства, демонстративно уйдя в связи с этим в отставку со своих постов[ii];
1918 – образуется внутрипартийная фракция «левых коммунистов» (Н.И. Бухарин, А.С. Бубнов, Г.И. Ломов (Оппоков), К.Б. Радек и др.) вступающая в жесткую полемику с партруководством не только по вопросу о Брестском мире, но и по целому спектру внутриполитических проблем: они обличают, в частности, бюрократизацию режима и его стремление к насаждению в стране государственного капитализма[iii];
1919 – возникает группировка «демократического централизма» (лидеры – Т.В. Сапронов, В. В. Осинский (Оболенский), В.М. Смирнов), также выдвигающая антибюрократические лозунги, требующая самоуправления внутри партии и большей самостоятельности Советов[iv];
1920 – «рабочая оппозиция» (лидеры – А.Г. Шляпников, С.П. Медведев, А.М. Коллонтай) вступает в борьбу за передачу управления экономикой профессиональным объединениям трудящихся и решительную демократизацию внутрипартийных порядков[v];
1921 – столкновение различных внутрипартийных платформ в напряженной дискуссии о профсоюзах. В том же году значительная часть членов Кронштадтской организации РКП вместе с другими моряками и рабочими Кронштадата выступает против однопартийной диктатуры под лозунгом «свободных Советов»[vi];
1922 – «рабочая оппозиция», осужденная на Х партсъезде как «анархистский и синдикалистский уклон», пытается апеллировать против авторитарных методов руководства РКП(б) к международному коммунистическому движению («Заявление 22-х» IV конгрессу Коминтерна). XI съезд партии разделяется по вопросу об отношении к внутрипартийной оппозиции почти пополам: резолюция, осуждающая ее, принимается перевесом лишь в 12 голосов (227 против 215)[vii].
1923-1924 – образуется мощная внутрипартийная оппозиция во главе с Л. Троцким, которого поддерживают многие видные представители большевистской гвардии (Е.А. Преображенский, Т.В. Сапронов и др.). Оппозиционеры протестуют против «режима фракционной диктатуры» в партии, произвола «секретарской иерархии» аппаратчиков и бесправия партийных масс[viii];
1925 – складывается «новая» («ленинградская») оппозиция во главе с Г.Е. Зиновьевым и Л.Б. Каменевым. Эти бывшие союзники Сталина требуют теперь устранения его с поста генерального секретаря и демократизации внутрипартийного режима[ix];
1926 –1927 – объединение «оппозиции 1923 года» и «новой оппозиции» в единый оппозиционный блок «большевиков-ленинцев». Платформа этого блока атакует бюрократическое перерождение не только партии, но и Советов, профсоюзов и других общественных организаций[x]. Острая борьба между оппозицией и партруководством выливается 7 ноября 1927 г. в уличные столкновения. Оппозиционеров тысячами исключают из партии, арестовывают, отправляют в ссылку;
1928-1929 — члены Политбюро Н.И. Бухарин, А.И. Рыков, М.П. Томский, опирающиеся на существенные симпатии в партийных кругах («правая оппозиция»), пытаются противодействовать сталинскому курсу на ликвидацию НЭПа и выступают с протестом против подчинения партии единоличной власти генерального секретаря[xi].
В 1927-1929 гг. коммунистической бюрократии во главе со Сталиным удалось окончательно подавить организованное внутрипартийное сопротивление; отныне всякое инакомыслие даже внутри правящей партии стало рассматриваться как политическое преступление и соответствующим образом караться. Коммунистические оппозиции могли теперь действовать только в подполье. Нелегальные группы «большевиков-ленинцев» (троцкистов) и «пролетарской оппозиции» (децистов) функционировали до 1930 г., пока весь их актив не оказался в руках ОГПУ. В 1932 г. М.Н. Рютин предпринял последнюю попытку создания антисталинской организации коммунистов («Союз марксистов-ленинцев»), которая была сразу же разгромлена репрессивными органами. Так уже в начале 30-х гг. отказавшиеся капитулировать перед сталинским режимом оппозиционеры-коммунисты отправились в тюрьмы, ссылки и концлагеря, разделив тем самым участь социалистов и анархистов.
Почему же большевистская партия в течение тринадцати лет после захвата власти вела такую интенсивную борьбу сама с собой?
Прежде всего, потому, что превращение большевиков из партии социального переворота в партию порядка, из революционеров в государственников не могло пройти безболезненно. В начале ХХ века они были интегральной частью российской «революционной демократии» со свойственным ей общим менталитетом, в котором сочетались освободительные устремления и элементы якобинского авторитаризма, гуманизм и догматизм, рационализм и идеализм. Большевизм представлял собой левое течение в российской социал-демократии, которое, впрочем, по многим вопросам солидаризировалось с «каутскианским» центром II Интернационала[xii]. Разрыв большевиков с социал-демократией произошел лишь в 1917 г., когда большевизм начал превращаться из тенденции в рамках демократического социализма в совершенно новое явление – коммунизм. Бывший коммунист-оппозиционер Виктор Серж, исследователь и критик коммунистического режима писал в конце 30-х гг.: «Часто говорят, что «большевизм с самого начала заключал в себе эмбрион сталинизма». Да, у меня нет возражений. Только большевизм заключал в себе и множество других эмбрионов […] Судить о живом человеке по мертвым эмбрионам, которые вскрытие обнаруживает в трупе – и которые он мог носить в себе с рождения – много ли в этом смысла?»[xiii]
Уже первые оппозиции 1917-1918 гг. обнаружили наличие в партии тенденций социал-демократического («правые большевики») и либертарно-коммунистического («левые коммунисты») характера. Переход от борьбы за радикальную демократию к управлению авторитарным государством вызвал в самой партии сопротивление со стороны тех, кто воспринимал принципы и лозунги 1917 года всерьез, а не просто как средство овладения властью. По мере консолидации режима «старая гвардия» не могла не убеждаться в нарастающем расхождении между своими первоначальными замыслами и реальностью формирующейся системы. Революционно-освободительные традиции систематически восставали против бюрократически-репрессивной действительности. Неудивительно поэтому, что для окончательного укрепления своих позиций сталинскому режиму пришлось физически уничтожить в 1936-1938 гг. почти всех «старых большевиков».
Второй фактор, порождавший постоянную внутрипартийную борьбу, был связан с тем, что, установив в стране собственную политическую монополию, Коммунистическая партия оказалась под давлением со стороны разнообразных общественных сил, стремившихся найти способ выражения своих интересов. При отсутствии в стране иных легальных партийно-политических структур воздействие этих сил должно было проявиться в единственной господствующей партии, внутренний режим которой, несмотря на формальное запрещение фракций и группировок, все же допускал до конца 20-х годов определенный «коммунистический плюрализм», возможность инакомыслия и критики. Эта объективная ситуация очень беспокоила партийных вождей, непрерывно взывавших к «укреплению единства», и в то же время наводила некоторых представителей оппозиции на мысль о допущении в стране многопартийности с целью очищения компартии от чуждых классовых влияний[xiv].
Конечно, ни одна из противоборствовавших в 20-е годы коммунистических фракций не хотела становиться рупором беспартийной «третьей силы», но объективно борьба всех оппозиций за сохранение демократических принципов, пусть даже в рамках единственной правящей партии, отражала сопротивление общества фронтальному наступлению бюрократии. Отсюда симпатии в отношении оппозиционеров, которые, как свидетельствуют отчеты ОГПУ, выражали представители самых разных социальных и профессиональных групп – бастующие рабочие, недовольные крестьяне и даже православные верующие (!)[xv]. В этом отчасти проявлялось стихийное осознание того факта, что длительное существование демократического оазиса в системе диктатуры невозможно: демократия должна либо распространиться на другие сферы общественной жизни, либо ей предстоит исчезнуть вообще. Так что представители партийного руководства имели основания упрекать оппозиционеров за то, что своими призывами к демократизации партии они расшатывают всю политическую систему: «Сегодня говорят: демократия в партии; завтра скажут: демократия в профсоюзах; послезавтра беспартийные рабочие могут сказать: дайте нам такую же демократию, какую вы вызвали у себя. А разве крестьянское море не может сказать нам: дайте демократию?”[xvi]
В целом, коммунистические оппозиции 20-х годов представляли собой сложное явление: в них находили выражение и амбиции партийных вождей, оттесняемых от власти конкурентами (Троцкий, Зиновьев, Бухарин и др.), и устремления отдельных групп управленческого аппарата, и принципиальные соображения старых большевиков, и недовольство рядовой партийной массы, и протестные настроения более широких общественных кругов. На разных этапах содержание оппозиционного движения определялось преобладанием различных факторов. Но об одном можно говорить с уверенностью: в связи с прогрессирующим нарастанием тоталитарных тенденций в партийно-государственной системе оппозиция постепенно радикализировалась, порывая «родственные» связи с правящим режимом и сближаясь с народом. Это, в свою очередь, приводило к отходу от нее фрондирующих чиновников и притоку в ряды ее сторонников демократических элементов из числа трудящихся и молодежи. Последние определяли задачи оппозиции несколько иначе, чем ее формальные лидеры. «Мне представляется, что смысл нашей оппозиции многие понимали по-разному, — писал позднее Виктор Серж. – Подавляющее большинство видело ее предназначение в сопротивлении тоталитаризму во имя демократических устремлений начала революции; в то же время некоторые наши руководители из числа старых большевиков, напротив, стремились защитить идеологическую ортодоксию, которая остается по своей сути авторитарной, хотя и не исключает некоторый демократизм». Отмечая наличие в оппозиции этих «двух смешанных тенденций», Серж, тем не менее, считал, что борьба основной массы ее участников вдохновлялась первой из них, демократической: «[Л]евая оппозиция в России по сути была движением в защиту свободы мысли, права на критику, прав трудящихся»[xvii].
С этим выводом перекликается оценка левой оппозиции, которую дает в своих воспоминаниях И. Павлов (М. Нильский), активно участвовавший в «троцкистском» движении среди студентов:
«Если можно сомневаться в искренности некоторых лидеров оппозиции в их стремлении к демократизации внутрипартийной жизни и жизни советского общества, которое они прокламировали, борясь за руководство и первенство в партии и советском государстве, то искренность учащейся молодежи в этой борьбе не подлежит сомнению. Молодежь, связавшая свою судьбу с оппозицией, не преследовала личные, карьеристские и честолюбивые цели. Она боролась бескорыстно. Боролась не за восстановление старых дореволюционных порядков, а за сохранение и расширение революционных завоеваний. Лишенная возможности знакомиться с опытом западноевропейского социал-демократического движения, без ясного сознания, руководствуясь только чутьем, она боролась за демократический социализм. Она не «переродилась в меньшевистскую группу», как утверждал XV партсъезд, она только нарождалась как социал-демократическая сила. И кто знает, какую роль суждено было ей сыграть, если бы она не была при своем нарождении истреблена огнем и железом»[xviii].
Логика борьбы оппозиции вела ее к превращению из «внутрисистемной» в «антисистемную» силу, ибо сама система коммунистической диктатуры, трансформирующаяся в тоталитарный режим, отторгала всякое инакомыслие, объявляя его носителей своими политическими врагами и яростно преследуя их. Хотя «Платформа» «большевиков-ленинцев» 1927 года не шла дальше требований внутрипартийных демократических реформ и ослабления бюрократического контроля над профсоюзами и городскими Советами,[xix] этот программный документ оппозиционерам пришлось печатать и распространять уже нелегально. Еще до своего исключения из партии оппозиция фактически организовалась как самостоятельная политическая организация и взяла на вооружение радикальные методы борьбы – вплоть до насильственного захвата помещений для проведения массовых собраний[xx] и уличных демонстраций протеста.
Исключение примерно восьми тысяч оппозиционеров из Коммунистической партии – на XV партсъезде (декабрь 1927 г.) и после него – завершило оформление оппозиции как особой политической силы, противостоящей существующему партийно-государственному режиму (хотя лидеры троцкистов и продолжали считать ее «фракцией ВКП»). Вынужденная окончательно уйти в подполье, оппозиция имела свой центр, сеть местных организаций и ячеек на предприятиях, издавала нелегальный бюллетень, листовки и прокламации. Фактический разрыв с партией и переход на нелегальное положение привел к изменению состава оппозиционных организаций: многие оппозиционеры, не желая расставаться с ВКП(б), предпочли «капитулировать» перед партийным руководством, но на их место приходили новые люди, менее склонные к «партийному патриотизму» — преимущественно из числа рабочих и молодежи. Среди сторонников оппозиции было и немало беспартийных, таких как, например, Варлам Шаламов, получивший свой первый лагерный срок в 1929 г. именно за работу в подпольной троцкистской группе.
Если до 1927 г. левая оппозиция действовала строго в рамках правящей партии, апеллируя исключительно к собраниям коммунистов, то с этого времени она непосредственно включается в борьбу трудящихся против хозяйственной и партийно-государственной бюрократии. Оппозиционеры активно участвуют в трудовых конфликтах и забастовках на заводах, выступая, устно и в своих листовках, против усиления эксплуатации, требуя уважения прав наемных работников. «На некоторых предприятиях они пользовались успехом, ведя за собой значительные группы рабочих […]», — признавалось в 1928 г. в закрытой справке Информотдела ЦК ВКП(б)[xxi]. При этом, как отмечали в своих донесениях органы ОГПУ, происходило объединение оппозиционеров с «антисоветскими элементами» в рабочей среде: они выступали «единым фронтом против [проф]союзов и партии». «Всячески стараясь заострить недовольство рабочих против советской власти и партии, антисоветски настроенные лица вместе с тем заявляют о своей солидарности с оппозицией. С другой стороны, сторонники оппозиции и исключенные из ВКП оппозиционеры зачастую возглавляют антисоветские группы и руководят их деятельностью», — говорилось в составленном чекистами «Обзоре политического состояния СССР за декабрь 1927 г.»[xxii]. Таким образом, в конце 20-х гг. левая оппозиция стала ведущей политической силой в протестном движении советских рабочих.
Изменение состава и форм работы оппозиции способствовало ужесточению ее политических установок. На появление в ней тенденций к «антисоветизму» (этим словом обозначалось неприятие существующего режима в целом) обращали внимание не только агенты ОГПУ, но и «умеренные» троцкисты. «Новые люди, прибывающие в ссылку, наполняют меня ужасом, — писал один из них весной 1929 г. – Эти люди, абсолютно ничем не связанные с ВКП, каким-то боком пребывавшие в комсомоле, радуются каждой неудаче соввласти, в общем, абсолютно антисоветские элементы». К. Радек в том же году также возмущался настроениями новых групп ссыльных оппозиционеров, рабочих и студентов, которые, по его словам, считали, что оппозиция должна стремиться возглавить хлебные беспорядки в городах и поддерживать крестьянское движение, выдвигая лозунг «Долой это правительство!»[xxiii]. Стоит отметить, что такая политическая линия являлась неприемлемо радикальной даже для большинства социал-демократов!
Оппозиционное подполье, в котором вызревали новые политические идеи, не успело в полной мере развернуть свою деятельность, так как было быстро разгромлено репрессивной машиной сталинизма. Но и после этого идейно-политическая эволюция оппозиции продолжалась в колониях ссыльных и специальных тюрьмах для противников режима — «политических изоляторах». Здесь, по свидетельству В. Сержа, коммунисты-оппозиционеры «разделились на множество различных течений, среди которых можно выделить два направления: подлинных ортодоксов, мечтавших о возврате к идеальному большевизму, и искателей, свободно ставивших самые сложные вопросы. Последних было гораздо больше». Эти последние считали, «что все нуждается в переосмыслении, что ошибки были допущены с самого начала Октябрьской революции» и выступали за «самую широкую рабочую демократию», осуждая любые политические репрессии[xxiv]. В ходе дискуссий некоторые доходили даже до полного отрицания большевистского наследия: так, например, молодой «децист» В. Смирнов,[xxv] написал в Верхнеуральском политизоляторе статью «Комфашизм», в которой характеризовал коммунизм как одно из проявлений, наряду с фашизмом, общемировой тенденции к государственному капитализму[xxvi].
Но даже многие романтики «подлинного большевизма» признавали, что режим, сложившийся в СССР на рубеже 20-30-х годов, является антипролетарской бюрократической диктатурой, которую необходимо низвергнуть путем новой социальной революции. В этом они расходились с Троцким, который до конца своей жизни продолжал считать Советский Союз хотя и бюрократизированным, но все-таки «рабочим» государством. В 1930 г. лидеры «большевиков-ленинцев» Х. Раковский, В. Коссиор, Н. Муралов и В. Каспарова констатировали превращение советской бюрократии в новый правящий класс, опирающийся на «своеобразную форму частной собственности» в виде государственной власти[xxvii]. Другой старый большевик, лидер «децистов» Т.В. Сапронов писал в 1931 г.: «Государственная власть изменила рабочему классу, узурпировала его права, отняла у него средства производства и направила их и всю государственную машину против пролетариата, на его эксплуатацию и угнетение. Рабочий класс как творец новой жизни, как сознательный строитель социалистического о[бщест]ва не существует. Он снова превратился в наемного раба на производстве и в политически бесправного в стране». Сапронов характеризовал социально-экономический строй СССР как «уродливый госкапитализм», а его политическое устройство как «азиатский деспотизм»; предвосхищая концепцию тоталитаризма, он указывал на поглощение государством всех общественных организаций и прогрессирующее деклассирование населения: «Стремление пролетариата к демократии, к равенству осуществлено с обратной стороны: «перед деспотом все равны нулю»[xxviii].
В среде рядовых «большевиков-ленинцев» и «децистов» процесс перехода на позиции, абсолютно враждебные существующему государству, шел еще интенсивнее, чем среди их лидеров. В результате практически все они сошлись на оценке сталинского режима как системы фашистского типа. Это отношение к сталинизму открыто высказывалось на последних общих собраниях оппозиционеров, происходивших уже накануне их истребления – во время этапирования политзаключенных в гулаговские лагеря смерти. Так, в июле 1936 г. более трехсот оппозиционеров (ведущую роль среди которых играли «большевик-ленинец» Г.М. Стопалов и «децист» Н.П. Баскаков) перевозили на пароходе из Владивостока в Магадан для распределения по колымским лагерям. На борту парохода ими было организовано обсуждение политической ситуации, о содержании которого информатор НКВД сообщал: «Основные положения речей: в СССР диктатуры пролетариата нет – господствует бюрократия; рабочий класс эксплуатируется; крестьянство ограблено; все свободы ликвидированы; Октябрьская революция потерпела поражение; лучшие революционеры репрессированы; Сталин предал революцию и рабочий класс не только в СССР, но и все международное рабочее движение, вступает в сделки с иностранной буржуазией, арестовывает на территории СССР лучших представителей революционеров различных стран; в любой буржуазной стране рабочий живет лучше и пользуется большей свободой; лагеря для политических – это каторга, их ждет физическое уничтожение; нельзя говорить о реформах строя и отдельных требованиях к режиму – этот режим должен быть свергнут силой; партия, профсоюзы разложены, подкуплены; необходимы новые организации рабочего класса и всех политически недовольных; работу по созданию этих организаций ведут и будут вести троцкисты». Отмечая, что «теория Ленина и большевиков о руководстве единой и единственной партии в системе пролетарской диктатуры обанкротилась», оппозиционеры выступали теперь за многопартийность (хотя мнения относительно ее форм расходились: одни считали, что возможно признание лишь «партий трудящихся», другие отстаивали принцип «полной, без ограничений демократии, свободы и легализации всех партий от монархистов до анархистов») [xxix].
Так коммунистические диссиденты превратились в конечном итоге из объективно антитоталитарной силы в сознательных противников победившего тоталитаризма.
Это открывало дорогу к их сближению с социалистами и анархистами, которые также находились в 30-е годы ссылках и политизоляторах. Югославский коммунист А. Цилига, проведший несколько лет в Верхнеуральском изоляторе, сообщал в 1936 г.: «Социалисты, анархисты и коммунисты, которые в 1929-1930 гг. были ещё значительно разобщены между собой, успели за эти годы значительно сойтись между собой на общей борьбе за свои человеческие и гражданские права. Этот единый фронт угнетённых и преследуемых групп рабочего движения против сталинских тюремщиков закрепляется и расширяется всё больше в Советской России»[xxx]. На позициях создания такого левого антитоталитарного фронта во имя борьбы за «свободу действия, свободу слова, свободу организации для русского пролетариата» стояли, по свидетельству Цилиги, «децисты», Федерация левых коммунистов (созданная в изоляторе выходцами из троцкистов, «децистов» и «мясниковцев») и часть «большевиков-ленинцев».
Хотя Л. Троцкий категорически отверг идею сотрудничества с российскими социалистами, оно практически реализовывалось в СССР в форме совместных протестов против репрессий и в дальнейшем могло бы вести к более тесному политико-идеологическому сближению сил левого антитоталитарного лагеря. Неслучайно, что целый ряд видных деятелей коммунистической оппозиции, которым удалось пережить террор (В. Серж, И. Павлов, А. Цилига, Э. Дунэ), пришел в конечном итоге к своеобразному идейному синтезу, сочетавшему социалистический демократизм и радикализм антибюрократического коммунизма.
Заключительным эпизодом коммунистического сопротивления тоталитаризму стали события, развернувшиеся в 1936-1938 гг. в гулаговских концлагерях. Туда оппозиционеров стали переводить еще с 1933 г., а к концу 1936 г. практически все они оказались сосредоточены в двух лагерных комплексах – Колымском и Печорском. Именно здесь им предстояло дать свой последний бой сталинизму.
Рассматривая себя как политических заключенных, оппозиционеры вступили в борьбу за предоставление им «политрежима», т.е. минимальных гарантий личных прав (работа по специальности, нормальное питание, отделение от уголовников, совместное проживание супругов и т.п.). При этом они исходили из того, что «терять нам нечего, [но] на нас могут обломать зубы» и «лучше умереть в борьбе с врагом, чем постепенно себя уничтожать в оковах рабства»[xxxi]. К выступлениям за политрежим их инициаторы стремились привлечь также других заключенных, осужденных по «антисоветской» 58 статье, и это нередко им удавалось. Методами борьбы стали коллективные протесты против бесчеловечных условий содержания в лагерях, забастовки и голодовки. Сегодня известно о нескольких таких выступлениях во время этапирования оппозиционеров в колымские и воркутинские лагеря и уже в самих местах заключения. В них участвовало несколько сотен человек во главе с такими известными деятелями коммунистической оппозиции, как Б.М. Эльцин, С.Я. Кроль, Г.М. Стопалов, Н.П. Баскаков и др[xxxii].
Эта борьба за элементарные права человека в лагерях смерти была, конечно, обречена на поражение. 29 сентября 1936 г. Политбюро ЦК ВКП(б) одобрило сталинскую директиву, в которой говорилось о необходимости «повсеместной расправы с троцкистско-зиновьевскими мерзавцами»[xxxiii]. В лагерях начались массовые расстрелы «троцкистов», и в первую очередь уничтожались активные участники сопротивления. Один из палачей вспоминал: «Помню как нас, несколько человек молодых чекистов, вызвали к начальнику управления и сказали, что мы будем сопровождать осужденных от тюрьмы до места казни… И все, что произошло потом, произвело на меня и моих товарищей такое сильное впечатление, что несколько дней лично я ходил словно в тумане и передо мной проходила вереница осужденных троцкистских фанатиков, бесстрашно уходивших из жизни со своими лозунгами на устах»[xxxiv] В результате были истреблены практически все «кадровые» оппозиционеры, выжить удалось лишь единицам из их числа. Сталинизм расправлялся с оппозиционерами точно так же, как нацизм с евреями (в Германии это именовалось «окончательным решением» еврейского вопроса)[xxxv].
Действительно, призрак «троцкизма» преследовал советскую партийно-государственную верхушку на всем протяжении 30-х годов. Именно троцкисты были в 1931 году объявлены И. В. Сталиным «передовым отрядом контрреволюционной буржуазии»[xxxvi], именно троцкизм постоянно фигурировал в качестве мишени различных идеологических кампаний, наконец, именно под флагом борьбы с происками троцкистов организовывались судебные процессы против старых большевиков и массовые репрессии. Коммунистическая оппозиция воспринималась, таким образом, как главная угрозу сложившемуся тоталитарному режиму. И хотя реальных «неразоружившихся» оппозиционеров в тридцатые годы в стране оставалось немного, Сталин имел основания опасаться, что в случае кризиса или каких-либо общественных потрясений «троцкизм» мог опять обрести плоть и кровь и бросить ему вызов. В обществе сохранялась память о политической борьбе 20-х годов, были живы люди, симпатизировавшие в свое время оппозиции; даже в партийно-государственном аппарате продолжали работать «раскаявшиеся» оппозиционеры, многие из которых, однако, втайне ненавидели сталинщину (органы ОГПУ-НКВД знали о том, что в начале 30-х гг. некоторыми из них предпринимались попытки возобновить антиправительственную деятельность[xxxvii]). К тому же с «троцкизмом» часто ассоциировалось в широком общественном сознании вообще всякое активное недовольство существующей системой. В. Г. Кривицкий, видный советский разведчик, ставший в период массовых репрессий «невозвращенцем», передаёт, например, в своих воспоминаниях слова высокопоставленного работника ОГПУ, который в 1937 году рассказывал, что «сейчас они расстреливают молодых – семнадцати- и восемнадцатилетних ребят и девчат, родившихся при Советской власти, которые не знали ничего другого… И многие из них идут на смерть с криками: «Да здравствует Троцкий!»[xxxviii]. Едва ли кто-то из этих молодых людей на самом деле был троцкистом, то есть политическим последователем Троцкого: находясь за «железным занавесом», они не могли знать его подлинных воззрений. Скорее, имя высланного лидера оппозиции воспринималось ими просто как яркий символ протеста.
Уничтожая действительных, потенциальных и мнимых «троцкистских контрреволюционеров», сталинизм боролся, таким образом, не только с плодами своего собственного воображения, но и с реальным явлением, представлявшим собой угрозу для тоталитарного строя.
В 1945 г. Виктор Серж так резюмировал свои размышления о судьбах коммунистических оппозиций в СССР:
«1. Советская Россия оказала, после Испании, наиболее упорное и кровопролитное сопротивление тоталитаризму.
2. С 1920 года все коммунистические оппозиции боролись против тенденции к установлению тоталитарной системы, хотя на самом деле, за редкими исключениями, ясно не осознавали этого.
3. Другие партии русской революции увидели опасность раньше большевиков, но именно большевистское сопротивление оказалось самым ожесточенным.
4. Оно было столь непримиримым, что завершилось полным уничтожением его участников. Таким образом, социалистический менталитет деятелей революции оказался совершенно несовместим с новым деспотизмом».[xxxix]
Аналогичную мысль мы встречаем и у В. Шаламова: инакомыслящие коммунисты стремились «самоотверженно отдав жизнь, сдержать тот кровавый потоп, который вошел в историю под названием культа Сталина. Оппозиционеры – единственные в России люди, которые пытались организовать активное сопротивление этому носорогу»[xl].
В лице оппозиционеров большевизм предпринял безуспешную попытку спасти в себе то, что связывало его с традицией российского революционно-освободительного движения. В этом смысле их можно назвать «последними большевиками». Однако коммунистическая оппозиция слишком долго ограничивала свою деятельность структурными рамками однопартийности, ставя перед собой заведомо утопическую цель придания диктатуре внутренне демократического характера. Трагедия оппозиции заключалась в том, что когда многие в ней решились наконец на полный разрыв с существующей системой, было уже слишком поздно: утвердившийся тоталитаризм не оставлял своим оппонентам никаких шансов.
Опубликовано: История сталинизма: репрессированная российская провинция. Материалы международной научной конференции. Смоленск, 9-11 октября 2009 г. М., 2011. С. 461-468
[i] В резолюции Х съезда РКП(б) «О единстве партии», написанной Лениным, подчеркивалось: «Эти враги [Советской власти], убедившись в безнадежности контрреволюции под открыто белогвардейским флагом, напрягают теперь все усилия, чтобы уцепиться за разногласия внутри РКП и двинуть контрреволюцию так или иначе путем передачи власти политическому оттенку, наиболее близкому по внешности к признанию Советской власти». (Ленин В.И. Полное собрание сочинений. Т. 43. М., 1963, с. 90).
[ii] Их заявления в Совнарком и ЦК РСДРП(б) см. в приложениях к т. XXII Сочинений В.И. Ленина (третье издание). М.-Л., 1929, с. 551-552.
[iii] Наиболее развернутое изложение взглядов «левых коммунистов» содержится в их «Тезисах о текущем моменте» (апрель 1918 г.) (Коммунист. Орган Московского Областного Бюро РКП. 1918, №1, с. 4-9).
[iv] См. выступления «децистов» на VIII-X съездах РКП(б), а также: Власть и оппозиция. Российский политический процесс ХХ столетия. М., 1995, с. 91-96.
[v] Коллонтай А. Рабочая оппозиция. М., 1921.
[vi] Кронштадт 1921. Документы о событиях в Кронштадте весной 1921 г. М., 1997, с. 10, 121-122, 342-343; Getzler I. Kronstadt 1917-1921. Cambridge, 1983, pp. 218-219.
[vii] Назаров О.Г. Сталин и борьба за лидерство в большевистской партии в условиях НЭПа. М., 2000, с. 47
[viii] Материалы внутрипартийной борьбы, развернувшейся в конце 1923 – начале 1924 гг., см. в: РКП(б): Внутрипартийная борьба в двадцатые годы: Документы и материалы. 1923 г. М., 2004.
[ix] См.: XIV съезд Всесоюзной Коммунистической партии (б). Стенографический отчет. М.-Л., 1926.
[x] Документы, связанные с деятельностью левой коммунистической оппозиции в в1923-1927 гг., см. в: Архив Троцкого. Коммунистическая оппозиция в СССР. М., 1990. тт. 1-4.
[xi] Заявления Бухарина, Рыкова, Томского в Политбюро ЦК ВКП(б) см. в: Трагедия советской деревни. Коллективизация и раскулачивание. Документы и материалы в 5 томах. 1927-1939. Т. 1. М., 1999, с. 525-536.
[xii] Видный большевистский теоретик Е.А. Преображенский отмечал, что примерно до 1914 г. «ленинизма» как какой-то принципиально новой теории не существовало. (См.: Марксизм и ленинизм // Молодая гвардия, 1924, №2-3).
[xiii] Цит. по: Гриман Р. Виктор Серж и русская революция. М., 1994, с. 15.
[xiv] Такая идея высказывалась, например, зиновьевцем Я.И. Оссовским на страницах партийного журнала «Большевик» («Партия к XIV съезду»// Большевик, 1926, № 14).
[xv] «Совершенно секретно»: Лубянка – Сталину о положении в стране (1922-1934 гг.). М., 2001. Т. 2, с. 328; Т. 3. Ч. 1, с. 321; Т.5, с. 657, 669, 672, 677-678, 689 и др.
[xvi] Правда, 15 января 1924.
[xvii] Серж В. От революции к тоталитаризму: Воспоминания революционера. М.-Оренбург, 2001, с. 428-429.
[xviii] Павлов И.М. 1920-е: революция и бюрократия. Записки оппозиционера. Спб., 2001, с. 96.
[xix] Проект платформы большевиков-ленинцев (оппозиции) к XV съезду ВКП(б) (Кризис партии и пути его преодоления)// Архив Троцкого. Коммунистическая оппозиция в СССР. 1923-1927.
[xx] Павлов И.М. Ук. соч., с. 83-84.
[xxi] Российский государственный архив социально-политической истории (РГАСПИ). Ф. 17. Оп. 32. Д. 154, л. 25.
[xxii] «Совершенно секретно»… Т. 5, с. 660.
[xxiii] РГАСПИ. Ф. 326. Оп. 1. Д. 149, л. 5; Там же. Д. 65, л. 16.
[xxiv] Серж В. Оппозиции в СССР, с. 144; The Serge-Trotsky Papers. L., 1994, p. 60; Письмо Л.Л. Седова Л.Д. Троцкому, 23.04.1936// Гарвардский архив Троцкого: The Houghton Library. Harvard University. Trotskii collection. Exile papers. bMS Russ 13.1 (4825).
[xxv] Не путать с одним из лидеров «децистов» В.М. Смирновым.
[xxvi] Ciliga A. The Russian Enigma. L. 1979, p. 280-281.
[xxvii] Бюллетень оппозиции (большевиков-ленинцев). 1930, №17-18, с. 16.
[xxviii] Сапронов Т.В. Агония мелкобуржуазной диктатуры// Центральный Архив Федеральной службы безопасности Российской Федерации. Архивное уголовное дело № Р-37963. Т.2, лл. 1-11.
[xxix] Неразоружившиеся троцкисты на Колыме. 1936-1937 гг. (по материалам дела № 309 и другим документам). Неопубликованная рукопись, с.27-28// Архив автора.
[xxx] Социалистический вестник, 1936, №11, с. 10.
[xxxi] Следственное дело № 451 Управления НКВД по Дальстрою, сентябрь 1937 г. (копия)// Архив автора.
[xxxii] Там же; Неразоружившиеся троцкисты на Колыме 1936-1937 гг. См. также: «Хотелось бы всех поименно назвать…» По материалам следственных дел и лагерных отчетов ГУЛАГа. М., 1993; М.Б. Троцкисты на Воркуте// Социалистический вестник, 1961, №10/11; Роговин В.З. 1937. М., 1996, с. 356-358; Он же. Партия расстрелянных. М., 1997, с. 294-305.
[xxxiii] Реабилитация. Политические процессы 30-50-х годов. М., 1991, с. 246.
[xxxiv] Сопротивление в ГУЛАГе. Воспоминания. Письма. Документы. М., 1992, с. 158.
[xxxv] Символично, что метод уничтожения людей в газовых камерах под видом «санобработки» был, по-видимому, заимствован нацистами у советского НКВД, применявшего этот способ при расправе с антисталинистами на Старом кирпичном заводе под Воркутой в 1937-1938 гг. (См.: Воспоминания А.И. Боярчикова. М., 2003, с. 212, 223-224)
[xxxvi] Сталин И.В. Сочинения. Т. 13. М., 1951, с. 98-99.
[xxxvii] См.: Гусев А.В. Левокоммунистическая оппозиция в СССР в первой половине 30-х годов// Политические партии России. Страницы истории. М., 2000.
[xxxviii] Кривицкий В. Г. Я был агентом Сталина. Записки советского разведчика. М., 1991, с. 186.
[xxxix] Серж В. Оппозиции в СССР// Виктор Серж: Социалистический гуманизм против тоталитаризма. М., 2003, с. 141.
[xl] Шаламов В.Т. Воскрешение лиственницы. Париж, 1985, с.13.
